Дмитрий Аверкин
Прелесть людей в том, что они все — разные. А тут они ещё всего-то за два часа станут вам родными. Стоящие и выстоявшие. Простые и бездонные. А нам — не обессудьте, нам наплакать вторую Чусовую, ибо не дай бог вот так — не раз и не два подряд входить в раскалённую баню войны и боли, где кажущийся далёким ужас притаился за углом, где выход на свет страшнее теней в углам, где пугает не лай в ночи, а тишина после, где грызут свои и грызешь чужих.
Не ждите внятного ответа, что важнее: данное кому-то слово или сделанное кем-то дело. Кого-то жизнь вяжет в узлы, кому-то бьёт по рогам, нити судеб как струны, а застольный оркестр здравых смыслов постоянно не унисон. Словно у Фолкнера с Искандером, здесь всё кувыркается и замирает на клочке земли размером с почтовую марку, грея и леденя, омрачая и улыбая, отчаянно колеблясь меж минутным счастьем в настоящем и вечной данью неотступным контурам прошлого…
Исключительно умелая и экономная постановка. Молодой главреж с завидной органичностью сфокусировал заложенную текстом энергию жизненных эмоций в камерном пространстве малого зала: едва ли не краснеешь от возможности заглянуть персонажам прямо в глаза — человеческие, не играющие, ибо фирменная авторская естественность диалогов с первых минут заставляет забыть об условности происходящего.
Визуальная услада — отточенные мизансцены и мастерская работа художника по свету, дарящие ежеминутно то мягкие рембрандтовские полутени, то зловещие ноты нуара, то нерв агитационного плаката. Не меньшее послевкусие оставляют узнаваемые парафразы и оммажи, особенно, конечно, тематических глыб культурного кода — ленты меньшовской и ленты прошкинской; собственно, вообще невозможно не отметить редкую для театра кинематографичность действа, тоже усердно работающую на достоверность восприятия.
Отдельная тема — работа актёрского состава. Никто не подвёл давно ставшего русским народным Гуркина: все с первых минут становятся зрителю старыми знакомыми, всем сопереживаешь, всех стесняешься, со всеми дрожишь. Искры никто не пожалел, все работают на результат, никто не боится выглядеть невыгодно, никто в ущерб другим не выгораживает себя. Ульяновская, тонкая любящая душа, и Бутаков, первый папка на деревне — лебединая трагедия одного целого. Сама матушка-Россиюшка, эпическая Егорова и уже советская, Отечественной воспитанная семижильная Авдюшина — тут вам и эстафета поколений, и роман взросления в лицах, и шутливо-пронзительное алаверды Теняковой. Тяжёлая юдоль выпала Стрельцу, ведь отпущено лишь несколько минут выдохнуть по-человечески, а остальное время — сжав зубы, ходить по лезвию благородства между долгом и честью, бессребренником неприкаянным в двух мирах. Алексеевой же попросту поклон, ибо в принципе поручено было почти невозможное: удалое горе страданий Женщины Русской, от исступления до искупления, когда и проигрыш самой себе есть великая награда — счастье навеки сдаться в плен победителю. И буквально с головой в центральной роли, благо, глубина материала позволяет — свой, как есть свой Хворонов, страшен и прекрасен, широчайший, веский, масштаба мира во всём мире. Его Иван — соль и семя земли, что никаким фартуком не удержать; его суть, ёк-макарёк, никаких дел не бояться; его война — за стыд и совесть, длится сколь потребуется, ибо само время сумел спрятать в кармане. Шёл домой, немолодой, нехолостой. А как пришёл — рыдать дальше запрещается. Даже всем зрительным залом.
Спектакль надолго. К просмотру обязателен. Неоднократному. Ибо как у Шклярского: «Вот письмо неотправленное. Неотправленное — не значит отравленное… Здесь целый мир бурлил и затих. Среди запятых, среди запятых…».
2 Сентября 2025
Оставлено через Сайт
