Наконец, с третьей попытки удалось посмотреть "Женитьбу" в ТЮЗе. И даже написать-то особо нечего, просто очень хороший спектакль, из тех, что бесстрашно советуешь всем обратившимся.

А все очень просто - режиссер Екатерина Гороховская искренне хотела услышать и услышала писателя. То, что при первом просмотре (тогда удалось увидеть только первое действие), списывалось мною на удивительные режиссерские открытия и выдумки, теперь оказалось безусловно точным пониманием атмосферы и контекста. А всего-то и нужно, обращаясь к пьесе, обращаться к личности. Во втором действии самим "Гоголем" в исполнении Олега Стрельца озвучиваются, кажется, выдержки из писем (и если это не реальные письма, то они все равно существовали, просто, видимо, были сожжены - писатель этим славился,- а нынче возвращены в мир через фантазию авторов спектакля), в которых прямо сказано: самые веселые вещи получаются в самом паршивом состоянии, как отчаянная попытка вытащить себя из болота за волосы.

Весь спектакль и оказывается той самой инверсией настроения - веселый и озорной текст произносится сломленными, болезненными, печальными, тоскующими персонажами на фоне унылых пейзажей и мерзостной погоды. Улыбкой маскируется горечь. Но форма определяет содержание, и если упорно растягивать рот кривой улыбкой, в конце концов и не вспомнишь о гложущей тоске. Спектакль, начинающийся как парад вымученных улыбок в вечно сером, гнетущем городе, в финале вдруг оказывается наполненным искренними светлыми чувствами, настоящей радостью. И это чудо, как хорошо.

Здесь все словно отзеркалено относительно звучащего текста, невозможным образом слова произносятся теми, кем по логике вещей не могут произноситься никогда. Кочкарев (Дмитрий Гомзяков), вслух упоенно расписывающий прелести супружеской жизни, не хуже усердного коммивояжера пытающийся втюхать холостому другу семейное гнездышко как необходимый каждому товар, в это же время остервенело пытается избавиться от обручального кольца, шипит на очевидно виновную в его собственной женитьбе сваху, и время от времени потирает, судя по оттенку, совсем свежий фингал под глазом, полученный, кажется, как свидетельство крепких супружеских чувств, любви наотмашь.

Дмитрий Гомзяков и играет в противоход тексту ту самую угодившую в ловчую яму лисичку из народной сказки, которая хитростью заманила других зверей на дно, а после выбралась по их головам на свободу. Таков Кочкарев, в начале спектакля появляющийся в исподнем, точно в чем был еле-еле убежавший из дома, где еще бушует до свадьбы кроткая и тихая, а ныне закидывающая горящие избы скачущими конями русская женщина. На протяжении спектакля настолько живописует все блага супружества, что по известному принципу «такая корова нужна самому», к финалу будто и раздумывает выбираться из своей ямы, будто и находит свое призвание — призвание быть хорошим другом. Дело не в женитьбе, не в браке, — за счастье просто почувствовать себя нужным и на что-то способным, оказывается, что и в яме сидеть неплохо, если в хорошей компании.

Поразительно, насколько ярко Дмитрий Гомзяков одновременно создает образ «в двух направлениях» — по течению сюжета, в хронологии драматургии и в то же время в прошлое, в предшествующие событиям пьесы часы, дни, года, перед мысленным взором вспышками возникают картинки семейной ссоры, результатом которой стал насыщенно фиолетовый фонарь и побег из дома в одних кальсонах, а до нее повседневная жизнь под присмотром норовистой женушки, а до того таинство венчания и предвкушение счастья, а до того сватовство и пунцовые от смущения девичьи щеки.

Подколесин — персонаж, характеризуемый в тексте как «домосед», человек ленный, тяжелый на подъем, вдруг создается Кириллом Фрицем как парализованный бессмысленностью, человек, уткнувшийся лицом в подушку и не способный на движение, потому что каждое совершенное им движение оказалось безрезультатным, каждый его шаг — шаг, неизменно возвращающий в исходную точку, вся его жизнь — бег по кругу. Человек несомненно думающий. Не хватающийся за каждое обещание перемены — уже опытен, знает, что нынешний круг пути протоптан для него когда-то окружающими, а потому предвидящий в исходящих извне предложениях-требованиях-ожиданиях только разве что переход на новый круг, но не выход.

Однако принуждаем по ходу спектакля к телодвижениям, он вынужден переставлять ноги, когда его буквально тащат к дому невесты, и мышечные импульсы передаются мозгу, активизируется выработка эндорфинов и дофаминов, организм откликается, мышление раскручивается, набирает ход, что в конце и позволяет случиться Поступку — побегу из окна, без шляпы, заметьте. Невозможному поступку, слому системы, переходу на новый уровень сознания, расширению границ — это истинное счастье для мыслящего человека. Потому очень точным оказывается финальный выход Кирилла Фрица в простых джинсах: его Подколесин, сломав основы общественного уклада, пойдя против замшелых традиций и общественных ожиданий, становится человеком будущего, человеком вне времени.

Вспоминаю же Агафью Тихоновну, Ольгу Ульяновскую, и просто тепло разливается. И тут все против «законов физики» — ну разве же вырисовывается из текста столь по природе своей счастливая и радостная женщина? Трагичная в спектакле как раз вследствие запрета на радость и счастье. Драматизм ее образа — в запрете танцевать, когда все тело создано для танца. На сцене Ольга Ульяновская такова — однажды в восхищении от мира распахнувшая глаза, теперь таращит их до физической боли, выдавая радостный блеск за подступающие слезы испуганности и смущения. Потому что запрещено быть безпричинно радостной (прим. сама жизнь причиной не считается), а иначе — «невеста -дура что ли?». Оттого и ищет замужества как общественно признаваемый повод для проявления жизнелюбия и счастья. Оттого и незабываемый эпизод с медленно расцветающим взглядом в финале, когда видишь, как, будто компьютерная программа загружается, приходит осознание освобождения, открытия новых горизонтов, перспектив — теперь же можно официально не желать замужества, и никто не осудит и пальцем у виска не покрутит, и счастье — теперь простительно, как простительны чудачества стариков и калек.

В финале физически ощущаешь атмосферу счастья. Как-то совершенно не по-зрительски, не по-театральному радуешься за влюбленных, будто это и не Агафья Тихоновна с Подколесиным целуются, а уже после окончания спектакля молодой артист решил публично сделать предложение любимой девушке. Кажется, на протяжении двух с лишним часов сознание настолько привыкло к тому, что все — не то, чем кажется (веселье прикрывает грусть, за физической ленностью скрывается интеллектуальность, за поисками жениха — нежелание замужества, даже дом невесты, формой и мягкой обивкой повторяющий гроб, никак таковым не становится, слишком мягок и уютен, как птичье гнездо), что по инерции отказывается видеть в финальном поцелуе выдуманный режиссером хэппи-энд и талантливо сыгранный артистами эпизод.