"День Х", реж. В. Трунов, Томский ТЮЗ
… Ты знаешь, как я определяю современный спектакль? Не в смысле — даю определение, а в смысле — как узнаю? Вот пришла в зрительный зал и сразу знаю — нафталин. Очень просто — я пришла в зрительный зал и пялюсь на занавес. Тяжелый, зеленый или бордовый, но непременно шершавый (бархат или плюш?). И думаю: как они его шьют? Ведь нет настолько широких станков, чтобы соткать его единым полотном. Тогда где у него швы? И как его гладят? А как стирают? Бывают такие стиральные машины? Или это как в той рекламе стирального порошка, где весь город собирается поиграть в футбол на белой простыне размером с главную площадь, а в следующем кадре эта простыня вертится в барабане обычной стиральной машины, куда ее, видимо, утрамбовывали также всем городом. А может, занавес разрезают, стирают частями и снова сшивают? Но где у него швы? Да, столько вопросов ставит перед зрителем современный театр! Шучу, конечно. Так о чем это я? Ах да, о современном театре! Так вот в современном театре, прежде всего, занавеса нет. Я серьезно. В театре Виктюка его в принципе нет. В ШДИ его при всем желании прицепить некуда. Не могу представить спектакли Бутусова, начинающиеся с раздвигания шторочек. В вахтанговском вроде есть, но, слава богу, еще лет -дцать назад, наверное, из театра уволился человек, единственный знавший, где та кнопка, которая "дает занавес". Жаль только, что этот человек после увольнения, кажется, устроился в томские театры, где до сих пор хранит эту священную традицию…
Современный театр — иной, зритель не входит в нем в зрительный зал. Зритель входит в спектакль. Правда. Ну ты помнишь, как в "Олесе" Тюменского драмтеатра, где главная героиня бродила, как в лесу, меж рассаживающихся по местам зрителей; или из недавнего — "Роман с кокаином" — герой сразу был на сцене, склонившись над столом. Входишь в зал и пугаешься: я что, опоздал? Судорожно смотришь на часы, фууу, это они рано начали. То есть ты вроде как попадаешь в уже начавшуюся историю, тебя лишают отправной точки, стартового выстрела, и это уравнивает спектакль с самой жизнью, создавая ощущение непрерывности. Тебе просто позволяют увидеть фрагмент происходящего, присутствовать. наблюдать, но эта жизнь самостоятельна, она как-то течет, складывается сама по себе, без тебя — до тебя и после тебя (наверное, когда-нибудь в театре станут анахронизмом и финальные поклоны — зрители просто будут расходиться, когда посчитают свое участие в истории исчерпанным).
Да… О чем я? О премьере, "День Х", ты знала, что его Трунов поставил? Да тот самый, актер. Но вроде писали, что он получил режиссерское образование и это его дипломная работа. Веришь, я очень рада, что спектакль на малой сцене. На малых сценах нет занавесов, а это сразу делает постановку современнее нежели репертуар больших сцен. Нет, есть, конечно, исключения, ну да ты понимаешь…
Трунов поставил "День Х" на малой сцене и да, я вошла в спектакль. Было бы больно воткнуться взглядом в закрытый занавес — всегда больно разочаровываться в людях, особенно в режиссерах. Вообще, весь спектакль боялась разочароваться. Как это объяснить? Почему-то мне кажется, что Трунов — больше, чем он о себе понимает. Трудно, трудно объяснить. Вот знаешь, иногда бывает, что видишь — человеку дан талант великого танцовщика, а он занимается бегом, потому что считает это наилучшим применением от природы крепким ногам. Нет, речь не о низкой самооценке. А о том, что бег — занятие более зависимое от разума, сознания, воли, это то, что поддается тренировке, и можно рассчитывать с большой долей вероятности на определенный результат. Грубо говоря, если я буду тренироваться столько-то часов в день, столько-то дней в неделю, то через год смогу пробежать марафон. А в искусстве есть какой-то высший, не поддающийся разумному расчету фактор. Ты можешь иметь самые лучшие в мире ноги, сутками не отходить от станка, но до пенсии простоять в кордебалете.
Так вот Трунов, мне кажется, такой. Не в смысле — стоящий в кордебалете, а в смысле — не посягающий. Может, ошибаюсь. Но в интервью он говорит про традиционный психологический театр и вот такенную важность актерского взаимодействия, потому что актерское мастерство — это его стихия, он знает его принципы и законы, и может предполагать, как игра будет воздействовать на зрителя. Это то, что во власти человека, а остальное — в руках высших сил и нам на то посягать грешно. Нет, я не оспариваю важность актерского мастерства, но ирония в том, что талант — это и есть то самое дозволение высших сил создавать что-то большее, преобразовывать, видоизменять реальность, творить… Сложно все это.
Но я смотрела спектакль. И думала: странное дело — уже успела прочитать краткие отзывы о "Дне Х", и что, мол, пьеса — эталон пошлости, и что постановка традиционна и лишена многозначности (бррр! повеситься после такой рецензии), и вижу я формально то, что обычно театром не признаю (как можно признавать театром зрелище а-ля бабские мелодрамы "Бриллиантовые сопли слезы любви" или "Осенние гроздья надежды") — бытовуха. Тут тебе и сценография, воспроизводящая интерьер обычной квартиры, с вешалкой в прихожей, занавеской-"дождиком" в дверном проеме, старым креслом у не менее старого круглого стола, с рабочим местом с ноутбуком и расклеенными стикерами. Тут тебе и диалог постаревшей матери с уже взрослой дочерью, такой знакомый и такой избитый. Тут и гротесковая подружка "девчонка"-пенсионерка с таким знакомым бабским юморком, "частушечным". Тут тебе и "рыбий" очарованный взгляд, которым непременно глядят актеры, давая понять зрителю, что "меня тут на самом деле нет, я только фантом, плод фантазии или воспоминание других персонажей".
Все здесь вроде те самые заявленные как жанр спектакля "бытовые размышления". Но почему не сработала сигнализация? Внутри меня всегда срабатывает сирена, оповещающая о пошлости банальщины. Помнишь, те позорные "Двадцать минут с ангелом"? Верещало так, что уши закладывало. А здесь — тишина. Сознание принимает "День Х" как нечто гармоничное. Я знаю, что эти шутки просты и незамысловаты, но не могу сдержать улыбку. Я знаю, что этот прием с замещением перебираемых героиней мужских носков воздушными шариками — избит, но он меня не коробит. Черт побери, но меня вообще ничто не коробит!
И думаю, что знаю, сейчас уже знаю, почему. Да, Трунов старался поставить традиционный психологический спектакль, спектакль, в котором артисты не играют роли, а проживают их, спектакль, в котором зрители узнавали бы свою жизнь, узнавали бы в персонажах себя и своих знакомых. Он старался поставить очень жизненный, очень сентиментальный, очень правдоподобный спектакль, земной. И получилось.
Но я вижу, вижу много больше! В "бытовые размышления" вдруг вторглись потусторонние, нездешние мелочи. Ну зачем, скажи, в обыкновенной квартире вдруг оказались "поставленный" на стену стул и "вырастающая" из стены же ваза с цветами? Интерьер квартиры словно закольцован. В фильме "Начало" так во сне закольцовывали городские улицы, чтобы архитектору сна не приходилось постоянно конструировать декорации, вроде как город превращен в колесо, а спящий, как белка, может бежать по нему бесконечно. Да, в рамках идеи о наблюдении за жизнью, взаимоотношениями матери и дочери такая сценография вызывает ассоциации с дверным глазком, в котором линза искривляет пространство, и мы, зрители словно подглядываем за соседями из своей квартиры (такое решение, кстати, не банально и очень интересно). Но почему-то кажется, что это не то, что-то иное, большее. И почему в квартире на сцене почти отсутствуют вещи матери? Почему на вешалке только два комплекта ключей, если здесь живут трое? Но главное, почему так статична героиня Ильиной — вот она сидит на лавке, изредка поправляя волосы дочери, дальше стоит, прислонясь к стене в прихожей, и наконец, почти не поднимаясь, до конца спектакля сидит в кресле? Ошибка режиссера? Точно нет. Я в это не верю просто потому, что для другой исполнительницы, Костиной, создан богатый пластический рисунок, она постоянно перемещается по сцене, она легко меняет положение тела в пространстве, она действительно живет, тогда как ее партнерша по спектаклю врастает в кресло.
А еще текст! Он коряв. Речь матери слишком правильная, выстроенная, рафинированная, в сцене болтовни со старинной подругой героиня сыплет остротами почище профессионального стендапера. Такая блестящая речевая импровизация настораживает, тут, как с яблоками: если в речи не заводятся слова-"паразиты", возникают сомнения в ее натуральности.
Из всего этого вырастает сознание — нет здесь двух женщин. Есть одна, и длинный внутренний диалог. Диалог человека, который отчаянно нуждается в собеседнике, но не находит его в реальности. Взрослая женщина мысленно разговаривает с матерью. Она ищет одобрения своим чувствам и поступкам (хуже — своему бездействию). Она представляет, как ее личную драму, шутя, могла бы разрешить мать — как в случае с начальником: уж мама бы свела их вместе, и, конечно, шеф оказался бы порядочным и влюбленным мужчиной, лишь в силу робости не решающимся открыть свои чувства! И непременно мама одобрила бы желание дочери опекать повзрослевшего сына, даже если все вокруг называют материнскую заботу слежкой и чрезмерным ограничением свободы.
Вот потому Ильина так статична — разве мысленно обращаясь к кому-то, мы детально продумываем его движения, досконально воспроизводим особенности речи, стремимся к точности внешнего облика? Нет, легче "усадить" своего незримого собеседника в кресло, а если мать вдруг встала и подошла к вазе с букетом, то это не более чем вклинившееся воспоминание. А сама ваза будто только для этого вдруг откуда-то сбоку вторгается в воображаемое пространство…
Что в этих беззвучных беседах воспоминания, а что выдумка, в сущности, не важно. Главное, что такие мысленные диалоги, такие внутренние собеседники — это всегда очень сокровенные темы и очень дорогие для нас люди, и это всегда следы любви в душе. Даже когда мы внутренне спорим, что-то доказываем нашим, как мы думаем, врагам, выбор их не случаен — враги наши — это те, кто обидели, предали нашу любовь. Так что да, внутренние беседы — это всегда от любви, ее следы. ее отпечатки. И если есть в мыслях такой собеседник, значит, и любовь есть, и значит нет одиночества. Часто только это способно дать силы пережить самый черный день, день Хэ.
Может быть, я опять себе все напридумывала. Рассказать режиссеру — скажет, чокнутая. Как это говорится: Остап не подозревал, что играет сицилийскую защиту? Вот-вот. Но знаешь, я даже на это надеюсь. Помнишь, как в Библии: и создал Бог землю, и увидел, что она прекрасна. То есть сначала создал, а потом увидел, что прекрасна. Этим творчество и отличается от рукоделия — нет стремления к заведомому результату. Когда вяжешь, будешь распускать и вязать заново, пока не получишь прекрасно сидящую вещь. В творчестве же важен процесс. Тут не задумываешься, как получится в финале, то есть задумываешься, но всегда все получается как-то иначе. И это не может останавливать, как не может быть и мотивом. Результат — он всегда за скобками.
Создал… а потом с удивлением узнал, что это прекрасно, — вот это единственно правильно. И возможно даже не сам понял — Бог, кажется, для этого создал человека, главным предназначением которого и должно быть восхищение созданным Творцом. А умные режиссеры для этого создают "новых" зрителей, как говорится, "по своему образу и подобию". Шучу, конечно, хотя…
Это так красиво, когда режиссер только много позже узнает вдруг, какой тонкий и пронзительный спектакль он создал. А если не так — ляжет на спектакль отпечаток авторского самолюбования и пиши пропало.
Вот ты после спектакля сказала, что я должна написать отзыв. Это ты, которая раньше всегда отчитывала меня, твердила, что мои отзывы никому не нужны, что я почему-то считаю себя всегда правой, а ведь другие люди могут думать иначе, и почему я решила, что если мне не нравится, то всем должно не нравиться, и я даром теряю время, и все это ерунда… А тут вдруг "напиши". Зачем? "Сама говоришь, что уже появились плохие отзывы, они могут навредить Трунову… ты должна написать, что спектакль замечательный… и может, это как-то учтется теми, кто у них там эти дипломные работы принимает…". Спасибо, мама, я наконец знаю, зачем пишу.
