… Война и мир. Возможно, в веке девятнадцатом, когда ведение войны еще подчинялось неким правилам этикета, визуальная красота армии еще не была обесценена необходимостью скрываться, таиться, само объявление войны было обставлено ритуалом, между войной и миром существовала четкая граница, две эти реальности соприкасались, плотно прижимались, вынуждая общество существовать по ту либо иную сторону. Но век двадцатый с его необъявленными войнами вдруг как-то раздвинул две локации, два состояния, образовав между ними пространство без определения, прослойку, стеклянный куб, подобный больничному изолятору, в который помещены небольные-нездоровые, условно зараженные, Зону обсервации.
В этой Зоне происходит действие спектакля «Победители». Визуально представленная как помещение-коробка с выбеленными стенами, разделяющее пустое пространство авансцены, сращенное со зрительным залом, и темноту в глубине сцены, видимую через вынесенную бомбовыми ударами часть белой стены, изначально прослойка вызывает тошнотворные ассоциации со стерильными больничными помещениями. Даже не так — это не больница, в которой есть лечащие врачи, есть надежда на исцеление, это мертвые, пропитанные формалином, помещения морга, это белый кафель помывочной, в которую загоняют холодными струями умалишенных, это мерзкая стерильность изолятора для передержки. К врачу люди идут добровольно, в эту Зону обсервации — только насилием, только обманом, только от безысходности.
В разлом между войной и миром проваливаются в первом действии спектакля женщины, девчонки, уходившие на фронт в Великую Отечественную. Уходили на фронт, но оказались между, ни там и не здесь, нигде. В начале спектакля каждая из восьми девушек со своей, личной историей ступает на белые щиты Зоны с полосы авансцены, представляющей жизнь вне боевых действий, условно мирную жизнь. Ступает, чтобы сменить гражданское одеяние на военное обмундирование и шагнуть дальше, в зияющий провал в стене, за которым война, фронт, за которым иная реальность с ее собственными законами, известными и понятными. Но шагнуть не удается, не дают, не пускают. Женщине на войне не место. Женщина, биологически предназначенная для продолжения жизни, априори носитель бациллы мира. Для войны женщина — прокаженная, опасная, заразная — недаром в одном из эпизодов героиня рассказывает, как, пытаясь вынести раненного солдата с линии огня, заорала любимую песню и «все смолкло и с нашей стороны и с немецкой… ни одной пули не просвистело». Для войны женщина опасна, как смертельный вирус, и фронт защищается от его проникновения. Женщины, шедшие на фронт, оказываются изолированными, отправленными на обсервацию, запертыми в стерильной комнате, откуда легко физически ступить обратно — достаточно перешагнуть линию между зоной и пространством авансцены, но невозможно психологически; но и уйти дальше, вглубь, в проем не получается.
И все же они воюют. Их война — это то, что проникает сквозь разлом в стене; это не та непроницаемая тьма, не горы горящей земли, не плотная удушающая дымовая завеса, не толпа двигающихся механически, как роботы, мужчин в одинаковых робах с одинаковыми лицами и пустыми взглядами, это не сознаваемый, а потому понятный и принимаемый Ад по ту сторону белой стены. Их война — это что-то вторичное, последующее, эховое — падающие на белый кафель тени, залетающие через разлом комья земли, тела, входящие в границы Зоны, чтобы упасть и быть зашитыми в холщовые мешки… Но разве меньше от этого их война? Нет, их горящая земля так же чернит их лица, саперные лопатки в их руках даже страшнее, чем большие лопаты у мужских фигур по ту сторону стены, а перетаскиваемые ими в ритме конвейера человеческие тела разве легче разобранного пианино — символа мирной жизни, вынесенного солдатами в начале спектакля? Их война — она та же, только больнее, жестче, потому что на фоне стерильных стен. Потому что не спрятаться во тьме, не раствориться в черном дыму, не слиться с механически шагающей толпой. Каждая из них на виду, каждая под наблюдением. Мужчины по ту сторону пролома — герои, само их нахождение там, в аду, дает им право действовать без оправданий, они свободны от доказательства чистоты мотивов. Женщины белой зоны обязаны драться за это право, остервенело саперными лопатками рвать мешки с землей, умываться черными комьями, доказывая, что их кожа столь же груба, а их лица — не фарфоровый глянец, с которого легко слетает засохшая грязь. В белизне стен под лучами прожекторов женщины обязаны даже в аду гордо держать спину, хранить внутреннюю чистоту, соблюдать императивы той, мирной жизни. Медицинский изолятор: пока не установлено заражен ты или здоров, ты не имеешь права на блага, даже самые ничтожные, которые даются на той или иной стороне. Лишен общения и лишен сочувствия. Изгой.
В финале первого действия женщины проходят обряд очищения — все в той же комнате с белыми стенами, правда, теперь уже с черным от фронтовой грязи полом, девушки под струями воды пытаются смыть с себя следы войны, сменить гимнастерки на легкие платьица, а кирзовые сапоги на лаковые туфельки. И страшно то, что эту дезинфекцию должны пройти только женщины, мужчины в это же время вправе шагнуть на территорию мирной жизни в военной форме, дымя папиросой, а въевшаяся в кожу грязь только придает мужественности и значимости. А дальше… Дальше антракт, во время которого снова женщины должны очистить сценическое пространство под доносящиеся рассказы тех самых девушек-героинь о жизни после войны, где их заклеймили солдатскими подстилками. Потому что нельзя быть между войной и миром. Угодившие в расщелину не могут быть героями…
Второе действие — о другой войне, афганской. Здесь иначе — нет мужчин, нет женщин, нет войны. Ее нет. Ее невозможно увидеть, вглядываясь из зрительного зала в зияющий пролом. Если в первом действии там, за стеной, по ту сторону Зоны непрерывно двигалось, смешивалось, рвалось нечто — дым, земля, человеческие тела, то теперь там тишина, там никого, там снова старое доброе пианино. Там, где герои спектакля — участники афганской войны — видели фронт, для зрителей — темная комната, покойная и недвижимая. Не существовало войны в Афганистане для страны, завороженно внимающей льющимся сверху, наполненным оптимизмом и радостной гордостью за Родину, мелодиям и ритмам отечественной эстрады и пропагандистским киножурналам. Ребята, попавшие, загнанные обманом на невидимую войну, как те женщины Великой Отечественной, пропадают из мирной реальности авансцены и зрительного зала в никуда, в чистилище, в отстойник. Но больше — они лишены даже права умыться черной горящей землей, стерильность Зоны здесь тщательно поддерживается официальной версией государства. Каждый из них рассказывает свою историю войны, но в тишине их рассказы остаются пустыми разговорами, не подкрепленными фактами, доказательствами. Один за другим они ступают на ярко освещенное пространство белой комнаты, будто на допрос, дают показания — «я воевал! я сражался!», но каждый раз некий невидимый дознаватель будто задает этот страшный вопрос: «А где доказательства?», и они вглядываются в разлом, надеясь хоть на мельчайшее движение там, тщетно. Они, эти герои, и уходят каждый в тот разлом, зная, что без доказательств места на авансцене им нет. Кого-то из них уже нет в живых, но и тогда Зона требует подозреваемых — оправдываться, доказывать обязаны вдовы и матери погибших. И снова на фоне злорадствующей тишины в проеме…
И как же правильно, идеально точно действует режиссер спектакля — он, отчетливо присутствующий, дирижирующий, управляющий первым действием, исчезает во втором. Истории фронтовых женщин звучат под аккомпанемент с жестким ритмом, под четкие удары маршей. Перемещения девушек-героинь в пространстве Зоны строго заданы, их расстановка отмечена точками в углах геометрических фигур. Границы во всем, руководство всем. Но после антракта действие будто продолжается по инерции, оно просто не может мгновенно остановиться разогнанное до крейсерских скоростей. И так оно и было — в афганскую войну страна «вкатилась» неуправляемо, раскочегаренная в Великую Отечественную, в угаре, не соображающая, куда и зачем летит… Не война — тормозной путь: шофер осознает, что поездка закончилась, но колеса вертятся и машина движется, не зная, что дороги уже нет.
Каждый из афганцев рассказывает свою историю в одиночку. Они и были по-одиночке. Женщины Великой Отечественной — это общность, вместе они ступают на белую площадку Зоны, голоса их сливаются в единый хор, в сознании людей они остаются как цельное множество, как единый многоликий организм. Не так с афганцами. Нет в головах живущих после них такого понятия, как воины Афганистана. Есть организации, общества инвалидов афганской войны, но это искусственные объединения, которые требуют членства. А по сути — есть отдельные афганцы, которые знают, что должны быть связаны общей идеей, общей войной, но лишенные ее. Их сделали не сообществом, а соучастниками. Их истории похожи, но каждая звучит соло, или не звучит вообще. Их Зона обсервации — это одиночные камеры. Их намеренно разделили, будто опасаясь сговора — пока каждый из них не знает о показаниях другого, их ослабляет подозрительность, и они бессильны. Это физически ощущаемое состояние потерянности.
Бесконечно благодарна режиссеру за финал спектакля — один из воинов Афганистана твердо ступает с белого щита Зоны в пространство авансцены. Этот шаг, подкрепленный рассказом о принятии войны, о всецелом и безоговорочном принятии себя как участника войны, как героя войны, несмотря на тотальное недоверие в обществе, разъедающие голоса официальных лиц, навязывание неуверенности, шатания, — справедливость в ее кристальном виде. Это победа.
Источник: Домашняя страница театра "Оксюморон"
