Знаете, в чем высшее проявление цивилизованности? В способности не чесать, когда чешется. Простуда на губах. Вирус герпеса. Носители – подавляющее большинство людей. Вирус внутри, спит, не виден. Но вдруг появляется это ненавистное, сначала слегка видимое покраснение над губой, потом пузырьки, щиплет, жжет, зудит. Чешется. И только цивилизованный человек, воспитанный и образованный, знающий, что расчеши и вирусы мгновенно распространятся вовне, неимоверными усилиями удерживается от того, чтобы не сорвать желтоватую, так похожую на гнойную корочку. Цивилизация построена на вселенском терпении.

Терпи, терпи, терпи… Хочется рычать, но терпи, не чеши. Спектакль Дмитрия Гомзякова "Март", по-моему, об этом. Вирус герпеса здесь – вирус свободы. Цитомегаловирус, спящий внутри каждого. С детства нас учат надевать шапку, избегать сквозняков, не облизывать губы на морозе, пользоваться увлажняющим кремом – простые правила цивилизации, доведенные до рефлексов, мы не задумываемся, что они уберегают нас от проступания простуды на губах. Нас так учат, нас так воспитывают, и те, кто без вопросов, не задумываясь, соблюдает меры предосторожности, могут за всю жизнь так и не узнать нестерпимого зуда, уродующей лицо гнойной корочки.

Спектакль "Март". Главная героиня Маша (Светлана Гарбар) с перекошенным от цветущей простуды ртом. Мама (Ольга Рябова) так долго учившая дочь простым правилам гигиены жизни – получи хорошее образование, стань хорошей женой, нарожай детей, устройся на нормальную работу, создай уют в доме, вдруг оказывается перед фактом, что дочь шляется по ночлежкам, спит с кем попало, отвергает все ценности цивилизованного общества. Ее дочь больна, внутренний вирус вырвался наружу, обезобразил ее девочку, изувечил, превратил в прокаженную. И мать, которая до конца мать, мечется между желанием начать весь процесс воспитания с азов – как мантру, то и дело повторяет "надень шапку", "не ходи без шапки", — до разумного, ограждающего других обитателей дома, "здорового" дома от заражения, "лучше бы не приходила"…

Вирусом свободы от закованного в строгие рамки, стиснутого установленными правилами, ограниченного законами цивилизованного общества, как и герпетическим вирусом, заражено подавляющее большинство населения. Вирус спит внутри всех обитателей серой комнаты с низким давящим потолком на сцене, оттого так опасно возвращение Маши – больной с открытой формой заболевания. Заражены все.

Заражена Аня (Ольга Ульяновская) – женщина, умоляющая Машу уступить ей своего мужа. Такой странный монолог Ани под электронную сигарету – этот умер, тот умер, и даже вот тот, который – тоже умер. Умер, умер, умер, эти, может, не умерли, хотя нет, конечно, и они умерли. И это тоже мантра. Рассказывает ли она это Маше в надежде на жалость и сочувствие? Нет – она уже успела увидеть на машином лице все признаки болезни, чтобы искать в прокаженной сочувствия. Она боится признать, что ее состояние наедине с собой, которое окружающие величают не иначе как одиночеством и требуют страдания от него, не убивает ее, не заставляет ощущать себя страдающей. Нужен ли ей самой Миша? Разве Аня хоть раз произнесла слово "люблю"? Кажется, нет. "Отдайте мне его", "уступите" — он нужен ей, как нужен холодильник в доме, как нужен телевизор, даже если по нему нечего смотреть. Он просто должен быть. Чтобы от Ани наконец отстали все сочувствующие тетки, навязывающие идеал состояния женщины при муже, за мужем, замужем. И в этом смысле ей нужен именно Миша – безвольный, тряпичный, тюфяк, человек-подушка, которого можно просто бросить на диван в гостиной и время от времени класть на него, такого мягкого, свою голову.

Аня не признается в этом самой себе. Боится признать, что отсутствие в ее доме мужчины не уничтожит ее как человека, как личность. Что неследование чужим требованиям, даже если это всеобщие требования, несоответствие чужим стандартам и идеалам не прекратит ее нормальную жизнь, а напротив, позволит ей жить без прилагательного "нормальный". Нет, нет, нет, это, конечно же, невозможно, все умерли и я обязательно умру. Она настойчиво убеждает себя в смертельности такой болезни, неизбежности летального исхода.

А что сам Миша (Алексей Мишагин)? А Миша – труп. Закованная в панцирь цивилизованности черепаха, прячущая в него свою тупую, с пустыми глазами морду, раздражающе медленно переставляющая свои дурацкие ноги туда, куда ее развернули. Его последние слова в спектакле о недопустимости поцелуя при простуде на губах "а то зараза разлетится", — единственное, что дало повод его заметить.

Когда же это все началось? Почему-то не дает покоя, не отпускает одна маленькая деталька, крючочек – еще в начале спектакля Маша мимоходом бросает фразу о том, что беременна. И нет реакции. Никакой. Ни со стороны мамы, ни со стороны мужа. Разве не странно? Может от того, что они знают, что это неправда. Абсолютно точно знают. Вероятность правды равна нулю. Они точно знают, что она не беременна, и, помятуя о том значении, которое они придают социализации, цивилизации, общественному устройству, их уверенность может основываться только на подтвержденных фактах, подтвержденных официальной медициной фактах. Маша не может иметь детей. И винит в этом мать, которая тогда, в прошлом октябре настояла на аборте, наверное, считала, что не время, не вовремя. Знаете, почему так важен март, что должно было случиться в марте? Вот-вот. "Была бы Вероника… или Евгений…".

Тогда, получается, в октябре – слишком большой срок, "но я верила тебе, мама"… Кажется, что это слова обвинения матери в браке по расчету, выдавании замуж без любви за человека, подающего надежды на материальный достаток. Но! Вы заметили, как много в спектакле пауз? Эти засасывающие паузы, "черные дыры", в них то, о чем в этой семье запрещено говорить, либо то, о чем говорить не нужно, потому что это и без слов всегда, постоянно в голове у каждого, то, что мыслится каждую секунду, и напротив, все остальное нужно проговаривать вслух, чтобы изменить контекст, заданный по умолчанию. "Никто тебя на веревке не тащил!" — куда не тащил? В ЗАГС? Хрен вам! Чтобы вирус прорвался со всей силой, должно было случиться что-то необратимое, непоправимое, коим вряд ли для современной Маши может считаться брак. Эти фразы – они о другом, они – ответ на невысказываемое.

Все пошло наперекосяк, все рухнуло. В один момент разрушилось доверие к маме, детская слепая вера. И сразу все внушаемые правила, все то, чему учила с детства мама, перестало быть аксиомой, все потребовало проверки, доказательств. Маша и проверила, до сих пор проверяет. Рискуя подцепить заразу, рискуя психическим здоровьем, рискуя всем. Она уже приняла себя как увечную, как неизлечимо больную и разве может случиться с ней что-то худшее? Теперь она не желает слушать советы Елены Малышевой, весело вещающей с телеэкрана о том, что нужно знать, из чего состоит твой организм, чтобы понять, как сделать себя счастливым. Ее лицо перекашивает от слащавой песенки о "кошке, мечтающей жить в доме с цветком на окошке". Маша равнодушно переключает канал, когда герой сериала говорит своей девушке, что ему бы стоило больше интересоваться ее жизнью. А на каждый "добрый совет" со стороны матери Маша бросает ей в лицо еще более омерзительный факт из своей теперешней жизни, завершая его оттопыренным средним пальцем – восклицательным знаком, превращающим любое предложение в лозунг.

Марта уже не случится. И как же бесит эта идиотская картина на серой стене. Нет, не на серой, на серозной. Как пишет Википедия, при воспалении обычно гладкая, эластичная и прозрачная серозная оболочка становится шероховатой, мутной и плотной, а в патологических случаях разрастается вплоть до слипания. В этом доме все воспалено и, главное, не чесать. Как бы не хотелось, не чесать!

Источник: Домашняя страница театра "Оксюморон"

Чем проще история, тем она сложнее. Парадокс? Совсем нет. Добраться до смысла вещей, встреча с которыми для нас – обыденность, подчас сложнее, чем увидеть его в новом и незнакомом. Уральская драматургическая школа, одним из представителей которой является молодой драматург Ирина Васьковская, включаясь в контекст новой драмы, исследует мир без героя, без светлого будущего на горизонте. Разбереженная повседневность в этих пьесах отзывается не острой и благородной, а саднящей, раздражающей болью во всем теле, избавиться от которой невозможно. 
Чернея и растекаясь лужами, тает снег, обнажает оплеванную землю, паутиной растрескавшийся асфальт. Наступает грохочущая, оглушающая после зимней тишины весна, беспощадная в своей искренности, почти медицинском взгляде на человека, изъяны его души и тела. Наступает март.

Как же не хочется выбрасывать елку! Все-таки навевает уют, и обязательно, чтобы лампочки гирлянды горели. Обязательно, чтобы работал телевизор, а под его мерное бормотание, кажется, и жить веселее. Каждый нормальный человек понимает, что жить вообще здорово. Режиссерский дебют Дмитрия Гомзякова "Март" - это спектакль о счастье и боли героини, которая так и не смогла стать нормальным человеком. 
Маша (25 лет)

Серый кубик по-мещански уютной квартиры, в тон ему – угловатая мебель и крохотное окошко в мир, "в котором жить все-таки здОрово", нелепая картина с банальными лебедями - символом верности и семейного очага - таково визуальное оформление спектакля, угнетающее, давящее, раздражающее. Мерное бормотание телевизора, старая, но по-советски добротная, яркая красная звезда, вращающаяся вокруг своей оси, венчающая уродливую пластиковую елку – атрибуты дурной бесконечности ежедневного семейного счастья маленькой семьи, от которого, как от чумы, поздней осенью убегает Маша (Светлана Гарбар). Убегает, потому что тошнота подкатывает к горлу, убегает, чтобы вспомнить, кто она на самом деле, чтобы жить и желать чего-то своего. История ее исчезновения из дома должна была начаться, чтобы остановить историю ее исчезновения из жизни вообще. От нелюбимого мужа (Алексей Мишагин), от чужой, навязанной матерью (Ольга Рябова) жизни, от скандалов и глухих бетонных стен она уходит на улицу. Эта предыстория остается за рамками спектакля, центр которого - рассказ о Машином возвращении. 

Перебивая монотонные, механические голоса телевизора, Маша начинает говорить. Живая, напряженная, готовая в любую минуту ответить на удар, она не может скрыть своей слабости и того, как сильно нуждается в помощи близких людей. Серые бетонные стены словно раздвигаются с ее появлением, геометрия "правильной" жизни раскалывается. Героиня своими отчаяньем, злостью обживает каждый уголок этого серого мира, нарушая все его законы. Она будет сидеть на спинке безупречно-серого дивана, подогнув ногу, у окна, от которого дует, будет спать голой, материться и называть вещи своими именами, будет кричать, если больно, ненавидеть, если противно, целовать, если чувствует нежность. 

Пульсирующая, подкатывающая к горлу безысходность нарастает. Маша становится агрессивнее по мере того, как понимает, что мужу и матери она не нужна, что с ней неловко и неудобно, что она не только не "навевает уют", но дрожащими своими руками, пропахшими гнилым супом и сигаретами, разрушает все то, что они так тщательно выстраивали. Пока ее не было, жизнь не остановилась, не замерла, она начала выстраиваться сама собой: чай перед телевизором уютными вечерами (совесть или, скорее, материнский инстинкт успокоит вечерняя сводка новостей), новая женщина, почти занявшая в доме место Маши (Ольга Ульяновская). И вот уже мать, боясь самой себе признаться в своих же мыслях, шепотом, заговорщицки предлагает Маше забрать все самое ценное и уйти туда, откуда пришла. 

"Сегодня утром я проснулась в незнакомой квартире. Я лежала на липком диване, а вокруг воняло разогретым гнилым супом, даже от моих рук", - Маша вдруг начинает говорить изменившимся голосом. Страх и инстинкт самосохранения чудом вынесли ее из чужого дома. Завернувшись в чужую шинель, маленький человек, не помня себя, вышел к единственному дому, чтобы узнать, что дома для него больше нет.

По-петрушевски иронично изображены все герои в пьесе, и Дмитрий Гомзяков сохраняет за ними некую карикатурную условность. Однако за образом Миши, инфантильного, нелепого, слабого ипохондрика (Алексей Мишагин), в спектакле вырастает герой, имеющий право на собственную трагедию, и седина, проступившая за два месяца на его волосах, становится уже не просто деталью портрета. 

Сложен для интерпретации и образ матери, благодаря мастерству актрисы вызвавший у многих зрителей сочувствие и расположение. Любит ли она свою дочь? Что принесло бы ее сердцу большее облегчение: известие о смерти дочери или его отсутствие? Однозначно, пожалуй, можно ответить лишь на один вопрос: она никогда не сможет признать свою вину в том, что судьба Маши сложилась именно так: "Тебя не на веревке туда тащили. Сама пошла". "Ты обещала, мама…".

Современный феномен новой драмы часто сравнивают с развитием чеховской драматургии вопросов, ответы на которые художник не дает, потому что никто не знает настоящей правды. У каждого она своя: правда, любовь, свобода. В этой гремящей полифонии так трудно услышать друг друга, не посмотреть, а вглядеться, испытать счастливое чувство отстранения. Когда человека вдруг начинаешь видеть, а не узнавать, острой радостью обжигает сердце, и радость эта становится первым признаком того, что весна все-таки наступила.

В ТЮЗе пока нет главного режиссера, поэтому новые спектакли ставят приезжие режиссеры. Но приятно - именно эту пьесу поставил наш томский актер Дмитрий Гомзяков.
Спектакль вышел аккурат к 8 марта, который в нашей стране давно уже потерял свое первоначальное значение, и превратился в нечто странное и неудобоваримое. Что характерно, пьеса о женщинах и женской судьбе в России, так что актуальность постановки усиливается и основной сюжетной линией текста.
Формально - история одной конкретной семьи, на деле - отражение семейного уклада и психозов целого института семьи в отдельно взятой стране.
На сцене, в замкнутом пространстве гостиной-коробки, где и протекает основная жизнь семейства, разыгрывается страшнейшая жизненная драма женщины, которой с самого детства было отказано в личности. Несмотря на то, что действие происходит здесь и сейчас, в тексте достаточно информации, чтобы составить себе примерный жизненный путь главной героини, Маши: детство с холодной матерью, токсичное родительство, отсутствие образования и возможности изменить свою жизнь, неравный во всех смыслах брак с мужчиной на двадцать лет старше...а потом - постепенное падение, в котором героиня также одинока, как в своей семье.
Со своей колокольни могу тут отметить и слатшейминг, и обвинение жертвы, и много чего еще: например, муж и мать просто игнорируют рассказы героини о насилии, которое она испытала, и из-за которого вернулась домой - хотя ее и там не любят и не ждут. Дочь и жена нужна им ровно до того момента, пока ее присутствие удобно. Лейтмотив всех сцен с матерью и мужем - ты не нужна никому, если не хочешь играть роли, которые они выбирают для тебя.
Но нельзя назвать Марию единственной жертвой. На самом деле пьеса вообще о женской судьбе в России: мать героини, затем сама Маша, да и новая пассия Михаила - Ирочка - все ограничены несколькими ролям, которые общество предлагает женщине. В принципе и Миша в каком-то смысле тоже жертва - он воспитан таким образом, что не способен воспринимать тончайшие оттенки эмоций, у него неразвита эмпатия, и только поэтому ему не удается выстроить доверительные отношения с женой. Все герои и героини пьесы - заложники существующей системы.
И выхода, к сожалению, из этой коробки нет никакого, кроме как в окно. Хотя формально в постановке никто не умирает, на деле все они мертвы уже очень давно.
Отдельно хочу отметить сценографию - удачное решение с гостиной-коробкой, внутри которой все время что-то происходит и одновременно не происходит ничего, а за пределами которой вообще нет мира, только неизвестность и хаос. Во всяком случае, герои постановки ограничены этим островком безопасности, который на деле оборачивается камерой пыток.
Очень минималистичное музыкальное оформление, но при этом отличное же решение с телевизором! Вообще, все интонации, все фразы знакомы, все это из нашей реальности. И актрисам великолепно удались образы, которые больше архетипы, чем личности: Мать, Блудная дочь.
В общем, отличный спекакть, и я всем настоятельно рекомендую сходить. Ну а Дмитрия Гомзякова можно поздравить с удачным режиссерским дебютом: хорошо подобранная актуальная пьеса.

Источник